некоторые люди,
как пластиковые стаканчики,
такие же пустые и одноразовые

ночью
было как раз
пять минут второго
а потом и позже
я развлекался
возле костра
где огню предавали
нагую колдунью
я улыбался
краешком губ заката
сдирая
нежно сдирая ногтями кожу
с каждого всполоха
пламени
вот уже
три без десяти а пальцы
все еще пахнут теплым хлебом
жасмином
и медом

Молчанье твое — каравелла под парусом белым...
Улыбка твоя — словно вымпел в руках ветерка...
Молчанье твое почитает насущнейшим делом,
Чтоб я на ходули взобрался у края райка...
Я сердце мое уподоблю разбитой амфоре...
Молчанье твое сберегает тончайшую грань...
Но мысль о тебе — словно тело, которое море
Выносит на берег… Искусство, бесплотная ткань..
Распахнуты двери, и ветер приходит с разбоем
И мысль похищает про дым, про салонный досуг..
Душа моя — просто пещера, больная прибоем...
Я вижу тебя, и привал, и гимнастов вокруг...
Как дождь, тускловатое золото… Нет, не снаружи.
Во мне: ибо я — это час и чудес, и беды...
Я вижу вдову, что вовеки не плачет о муже...
На внутреннем небе моем — ни единой звезды...

Неужели ты всё забыла?
Здесь у неба пепельный цвет.
Петербург — это просто могила,
как признался один поэт.
Под бордовым шатром заката,
под напором прошедших лет
серый снег, точно мокрая вата,
облепил городской силуэт.
Словно кем-то поставлена метка,
и поэтому кажется сном,
что изгиб фиолетовой ветки
притаился за бледным окном,
что фасады домов сверкают
жарким инеем февраля,
что трясётся у нас под ногами
недоступная счастью земля.